Академик (физиолог) А.А. Ухтомский

       “Давно, очень давно началось это искажение церковного вкуса в нашем народе. Когда спрашиваешь себя, откуда же оно началось, какие силы внесли эту разруху в церковное искусство, – встают поблекшие образы добрых старинных господ в буклях и робронах: кажется, что это они, научившись благородному вкусу у французских танцмейстеров, положили начало в своих домашних церквах, в городах и поместьях, облагороженно-сокращенной редакции богослужебного чина с оперными эффектами в пении и миловидными пасторалями вместо икон. Потом следуют преданные лакеи добрых господ, более или менее уверовавшие в возвышенность господского вкуса и принявшиеся разносить по родным палестинам убеждение, что прежнее безыскусственное, но тщательное соблюдение церковного чина есть грубость, необразованность: надо-де сделать все по-благородному – так, как заведено у хороших господ. Впрочем, много и других сил, мало ведавших, что творили, повинно в нашей разрухе”.

      “Если вы поинтересуетесь увидеть, до каких извращений церковного искуства может дойти тут дело, сходите в собор Александро-Невской лавры на обедню в день памяти Чайковского и посмотрите, что там делается: певцы распевают свой концерт на удивление публике; соответствующая публика, – разодетая театральная толпа, с лорнетами, – сидит на расставленных рядами стульях, очевидно, ощущая себя, как дома, “как в партере”, и благоговейно молчит, пока концертанты поют, но начинает кашлять, когда пение прекратится и происходит чтение Евангелия или Великий Выход. Это, очевидно, – “антракт”. И только бедный служащий батюшка да пораженные происходящим пришельцы “из простых” продолжают считать себя по-старому богомольцами.
Певцы и публика служат здесь “искусству для искусства”, богу “святого искусства”. И никому из них не приходит уже в голову, что Чайковский, глубокий и тонкий любитель истового церковного чина; поворачивается в гробу от этого поругания церковного искусства во имя, якобы, его – Чайковского – памяти!
      Невольно вспоминаются суровые слова Эдуарда фон Гартманна: “Характерно для времен неудержимого упадка той или иной определенной религии, что именно в них, как никогда более, процветают религиозные упражнения в искусстве и религиозное возделывание искусства, тогда как уже угасла творческая способность , к созданию религиозных образцов, исполненных безыскусственной высоты и действительной глубины и проникнутых невозмутимым упованием и непоколебимою силою веры. Никогда, например, более ревностно и с большим рвением не возделывалась классическая музыка в церкви, как в наше нецерковное время и именно в нецерковных слоях, пропитанных неверием… Это – признак раслабления и паралича; одним словом, это признак упадка, когда религия перерождается в эстетическое религиозное чувство или, еще хуже, разменивается в религиозные упражнения в искусстве”

      “Художество Рублева, Рафаэля, Васнецова или Архангельского только настолько церковно, насколько выражает и внушает общее церковное понимание тех образов и идей, над которыми они работали. Болезненная женщина с рахитическим ребенком на руках, изображающая Матерь Божию в личном понимании г.Врубеля, очевидно, не есть церковное искусство, хотя картина и написана на “церковную тему”: это – по праву искусство декадентское, ибо передает в яркой форме только изломанное настроение больного интеллигента. Точно также прекрасная музыка г. Бортнянского различных нумеров “Херувимской песни” не есть церковное искусство, ибо и не стремится углубить мысль предстоящих в церковную идею того литургийного момента, в который поется эта песнь, а имеет в виду передать ощущение красот, которыми когда-то наслаждался сам автор; стало быть, это по праву “искусство для искусства”, чисто оперная музыка, несмотря на то, что написана на слова церковной песни…
      Церковное искусство только тогда заслуживает этого имени, когда оно есть сама церковная служба, – когда оно всецело и без исключения служит углублению внимания в идеи Церкви…
      …то, что исходит из лагеря “искусства для искусства”, то, что “в мягкие ризы одеяно”, служит богу иному, поет на земли чуждей: и когда оно талантливо, оно уносит вни¬мание и душу людей далеко от церковной службы, от идей Церкви”.
      Современное торжест¬венное богослужение рассчитано не на богомольца, и это сделало то, что на торжественном богослужении в современном храме богомольца и не видно; там царит “публика”, влекомая любопытством к тому, как сегодня сойдет концерт, как пропоют соло или как рявкнет октава.

      Для мерности церковного делания, для ровности и мужественного постоянства в исполнении церковного чина необыкновенно и совершенно исключительно подходит древнее знаменное пение, и конечно потому, что оно там же, на клиросе и выросло, там и развивалось и там естественно живет… А для нашей русской души оно, знаменное (столповое) пение, говорит в особенности, ибо то есть пение русское по преимуществу. “Внутренняя сторона этого пения, – говорит Смоленский, – его напевы, созданные давно, пропетые миллионами певцов… между которыми были и таланты и гении, постепенно вырабатывали напевы сообразно русскому чувству и, наконец, изложили их в тех формах, которые не доступны творениям отдельных людей, хотя бы и гениев, но которые присущи произведениям народного творчества”.
      На знаменном пении отразилась душа тех, кто дорожил прежде всего ровностью ветра, неослабностью внимания, мерностью подвига. Здесь нет отдельных эффектных вспышек музыкального вдохновения, нет порывов, замечательным образом сглажена и утишена всякая страстность. От того никакое другое пение в храме не способно лучше, чем знаменный распев, влить в людей это ровное, беспорывное, зато мужественное и неослабное настроение христианского подвига и внимания себе”.

      … Предстоит задача всячески оберегать древнерусский клирос от вожделений “искусcтва для искусства”. Здесь, на клиросе, в родной благоговейной обстановке должен жить далее и соблюдать себя знаменный распев!
Знаменный распев – музыкальный служитель Слова. Поэтому сила его в том, чтобы передать ярко и внушительно Божие слово, – более ярко и более внушительно, чем это могла бы сделать простая речь”.
Вряд ли будет у кого-нибудь сомнение в том, что при концертно-оперном пении исполняющий его хор не может быть в молитвенном делании; а если не может, то не может он и служить молитвенному деланию предстоящих и служащих… Молитвенному деланию может служить искусство, только созданное молитвенным деланием.